Екатерина Барановская
«ЧУХОНСКИЙ ПОПЕРЕЧЕНЬ», или ДВА МЕДВЕДЯ
ПЕРВЫЙ
Зимой 1939 года в автобус, следующий из Метсякюля в Хельсинки, сели поэт Вадим Данилович Гарднер и его жена Мария. Бросили в печи недожаренную курицу, только и успели, что выгнать из стойла любимую Бэлу – «корову Гелиоса». От их имения, от кладбища, на котором были похоронены (рядом с Марией Крестовской, Леонидом Андреевым) мать и брат поэта, ничего не осталось – лишь валун «Могилы любви», залив вдали и лес, изрезанный шоссе. Едучи на чужбину, Вадим Гарднер (его дед Даниель де Пайва Перейра Гарднер был придворным врачом бразильского императора Педро Первого, а он волею судеб родился в Выборге), наверное, вспоминал, как далёкой зимой 1921 года так же спешно бежал из красного Петрограда в «русскую» Финляндию. Пешком, без скарба, перешёл по льду залива на другие берега, попал в карантин, чудом добрался «в саночках домой». Из карусели образов бедной и тихой жизни Гарднеров, обессмерченной в поэтическом ежедневнике поэта, выхвачу лица трёх сестёр – внучек Авроры Карамзиной; девочек, взбирающихся на колокольню «вечной церкви», построенной мужем Марии Крестовской в память о ней. Теософов, толкующих на лужайке одной из вилл о Кундалини – созидателе Огня. Людмила Яковлева в книге о поэте рассказывает, что в квартирке его вдовы Марии Францевны на полке книжного шкафа стояла грубо вырезанная из дерева фигурка медведя со сломанной лапкой. Гарднер его очень любил – единственная игрушка, вывезенная из Метсякюля зимой 1939-го. Ещё ему часто снились сгоревшие вместе с домом и садом матерчатые кони – нянин подарок.
Чёрный медведь деревянный,
Бурый мой маскот.
Полон к нему привязанности странной,
Меня утешает он среди тягот.
Ранена лапка его.
Я его обронил, к несчастью.
Останься со мной, медведь мой милый,
Даже коль снова грянет война.
Утешай, дружок мой, до самой могилы.
Пока желаю спокойного сна.
После смерти Марии Гарднер талисман поэта бесследно исчез.
ВТОРОЙ
В «Записках планшетной крысы» Эдуарда Кочергина, главного художника АБДТ им. Г. А. Товстоногова, есть цеховая быль «Топор вепса». В середине 60-х Кочергин работал над спектаклем «Господин Пунтила и слуга его Матти» по Брехту, действие происходило в финской усадьбе, нужна была особая, «хуторская», мебель. Вроде той, что воспел Вадим Гарднер, чей единственный в своём роде поэтический «дневник» имеет большую этнографическую ценность. Такую мебель смастерил «настоящий чухарь-вепс», потомственный плотник Иван Григорьевич Щербаков, получивший от деда свою первую игрушку – вырезанного из липы медведя, стоявшего на шкафу его питерской квартиры. Этот «древнефинский» Иван, худенький, невысокий и молчаливый, изготовил недели через три «живой товар» – не для сцены, а для души, и без единого гвоздя. Жаль, не увидеть мне русского берёзового трона, сработанного родовым топориком по просьбе Кочергина! Последними словами вепса были: «Ухожу в лес, лесовик зовёт». Пришли старые девушки в чёрном и отпели Ивана на своём наречии. А что до липового тотема, так Егорий, одноногий земляк усопшего, отвёз мишку в родные опустевшие места и «отпустил на свободу» в лесу у старой заброшенной берлоги. Тут и были конец.
ЗАНАВЕС
Каждый раз по приезде в Метсякюля осенью (в гости к Марии Крестовской и её мишке Вилли) я вспоминаю еретическое учение Даниила Андреева про МЕСТО, где любимые игрушки (в форме животных) обретут «душу», вознаградятся спасением и восстановлением. Вдруг подумала о двух отпущенных на свободу деревянных медведях как «мельчайших бессмертных существах» из историй Х. К. Андерсена. У философа-антрополога В. Подороги есть чудесный текст о его стратегии предельного свёртывания. О малых и потому неуничтожимых единицах («куклах», «монадах», «душах»), чей мир существует только в форме бестелесных восприятий, когда телесные признаки больше не ощущаются. Сей сказкой для «больших тел» я завершаю ноябрьскую серию кукольных текстов. А дальше – «зима зимы зиме», как верно заметил когда-то фотограф Николай Матрёнин. Уж он всё знал про чухонский поперечень – древний ветер, что «небо шьёт небрежно». До встречи.
