Екатерина Барановская
Юнга Биба*, или Полуночное явление Блока на маленьком полотне Рихарда Васми
ГЛАВА 1
Весь день 21 ноября я перечитывала воспоминания об Александре Блоке в 1920 году. Почему-то впервые выделилась и укрупнилась, как на фликерующем экране, тема морской Стрельны, куда с весны 1919-го Блок ездил на ОРАНЭЛе – первой электричке; где всё дивное лето 20-го он бывал почти ежедневно, с утра до вечера: купался, «жарился», разгружал на зиму дрова для театра, «упивался природой». Худой, бодрый, весёлый «индеец», с обветренным лицом и красными руками рыбака. Спутницей одиночки Блока, к счастью для нас, тогда случалось быть юной Жене Книпович, оставившей о том лете душеполезные мемуары. О Большом опустелом дворце, широкой лестнице, ведущей к морю, о парке со столетними деревьями, заросших кувшинками каналах, старой акации, пчёлах над сладкими липами и свежем ветре взморья. Более всего воображение Чёрного агата** поразили высокие неподвижные травы и глухая стена камышей – «какие-то северные тугаи», где не было ни души. «Голосом низким и глубоким» Блок «говорил так, как только он умел, – не говорить, а показывать, и не Стрельну, а какую-то преображённую им, ЗАКОЛДОВАННУЮ СТРАНУ <…> А осенью 1920 г. кончились стрельнинские просветы».
ГЛАВА 2
Переход к последнему - 1921-му - оказался и в этот раз столь для меня тягостным, что я решила отвлечься – полистать любую ДРУГУЮ книгу, взятую без цели, наугад. Увесистый волюм «Арефьевский Круг» раскрылся на репродукции маленькой картины Рихарда Васми по прозвищу Велим – «Стрельна» (1958). Она сделана в излюбленной графической технике «для малышей», перенятой подмастерьем Васми от соседа по коммунальной квартире на набережной Мойки (дом 64), мейстера детской книги, украшавшего сказки, Николая Лапшина. В колючем феврале 1942-го он умер от голода в своей комнатке, в соседней умерли родители мальчика Велима. Глубокой ночью, при рожке, уже 22-го ноября, я разглядываю «Стрельну» будто в первый раз. Признанный шедевр Рихарда Васми – шведофинна, детдомовца, примитивиста, экспрессиониста, члена «Ордена непродающихся живописцев», друга (и в загробном мире) Роальда Мандельштама. Вижу всё то, о чём в разное время писали Любовь Гуревич, Олег Фронтинский, Екатерина Андреева: «сжатое», «экономное» и вместе с тем «монументальное», «надмирное». Вижу «вздёрнутое», «вздыбленное» пространство. Древние дерева, пережившие лихолетье, а на холме – Большой дворечик (словно дача, картонный домик), преображающий чухонскую природу в культуру. Где-то рядом, знаю, – огромный пляж на побережье Леты, блоковского лета. Сохранившиеся по сей день северные камыши, грот с готическим колодцем в Орловском парке, дубовая аллея, ведущая к морю. Но сильней всего на меня воздействует он – бодро шагающий по тропинкам… БЛОК.
При свете дня – ещё одна «куколка» Васми (любившего полуразрушенный Большой дворец, рисовавшего эти игрушечные места всю жизнь), и «человечек», и «великан». Ведь и сам дворец – игрушка, подаренная царём Петром своей дщери Елизавете. «Русская Версалия» на кусочке старого холста. Возможно, художника влекли сюда и призраки рода: в XVII веке здесь была усадьба шведского барона Иоганна Шютта. У матери Васми в соседнем Петергофе когда-то был собственный дом(ик), отец учился на архитектора в Финляндии. Он собрал огромную библиотеку, знал, по слухам, семь языков, в 20-е держал антикварную книжную лавку, в которой издавались видовые открытки Петербурга.
Но в ноябрьской ночи путник Рихарда Васми – то ли иновоплощение Блока, свищущего на вьющейся тропе, то ли психопомп, приуготовивший эпифанию гения места. У обоих – безупречный ритм, тяга к нешумным околоткам и созерцанию руин. Нижний парк Стрельны напоминал Блоку погибшее Шахматово. Васми ещё застал сквозящие останки дважды брошенных дач.
Константин Кузьминский в фантомах отсылок в поэзии Роальда Мандельштама увидел не последовательность образов, а их параллелизм. То есть механизм преемственности здесь не действует – образы рождены «поэтической ноосферой места в разные времена». Отсюда – совпадения, трансгрессии. Ежеутренние выходы Васми «по хозяйству» оборачивались «проверкой, какие флюиды в городе», ибо мир «пронизывают токи и влияния». Стрельнинское лето Блока 1920 г. иконографизируется полотном Велима.
ГЛАВА 3
Васми к любой вещи относился как к «колдовскому талисману». Вот и его детские картинки (с трамвайчиками, пароходиками) словно «протезируют» ужас жизни (который он «постоянно испытывал» – Л. Гуревич), СТРАШНУЮ СКАЗКУ зимы 1941/42 года. Само слово «БЛОК-АДА» доказывает онтологическую и морфологическую неизбежность Блока, его влияний и явлений посреди любой петербургской действительности. Первым феномен попытался сформулировать через год после смерти поэта Осип Мандельштам. Статья «Барсучья нора» – про портал с двумя входами-выходами. В записных книжках Блока потому есть всё о блокаде (первой – петроградской и второй – ленинградской) задолго до неё, вообще ВСЁ – о страшной сказке ПЕТЕРБУРГСКОЙ ЗИМЫ, об архаическом ужасе перехода из старого года в новый, о декабрьских детях. Не это ли имел в виду Б. Пастернак, в «Докторе Живаго» которого есть прямо-таки космическая мысль: «Вдруг Юра подумал, что Блок – это явление Рождества во всех областях русской жизни»? Sic.
Протекли две недели. Дочитаны воспоминания. Дописан текст. Как будто чего-то не хватает. Названию – верхушки? Последней главе – пуанта? Достаю «Арефьевский круг», где «Стрельна» Велима. Да уж, детский сад. «Заколдованная страна» детей. Серебряных мальчиков. «Вот так, повыше, стань: / Направо от нас Нормандия, налево от нас Бретань»***. Якобы именно Блок хлопотал о передаче помещения бывшего стрельнинского парусного клуба детям. И вдруг в памяти вспыхнула сценка: тоже 1920-й, очередь, и сосед принимает Блока, всю жизнь мечтавшего быть ЮНГОЙ на пароходе, за «шкипера шведского (!) судна». И следом – лицо маленькой девочки, существующее только в моём воображении. Это двухлетняя Марина Иванова, крестница Блока, получившая от него в дар не только морское имя, но и особенную игрушку – большой парусный корабль. Её отец Евгений Павлович Иванов, детский писатель, единственный задушевный друг Блока, умер от голода в блокадном Ленинграде 4 января 1942 года. А игрушечный кораблик выжил и хранится теперь в Пушкинском Доме, коему неизменно «тихо кланяюсь».
Вооружившись картинкой Великого Велима как «талисманом», я вступаю в ленинградский декабрь, за которым – блоковский 2021-й.
* Домашнее прозвище Сашуры Блока – мальчика в матроске
** Из дневника Блока: «Евгения Федоровна. Черный агат. Шея. Духи»
*** Из стихотворения Георгия Иванова «Серебряный кораблик на красных парусах».
